Можно многое сказать об обществе по тому, как оно борется с сексом. В разных местностях и у разных поколений свое поле битвы. От законов о межрасовых браках до криминализации однополых связей и секс-работы. Вся эта борьба диктует нам, где, с кем и на каких условиях заниматься сексом.
Сейчас полемика ведется вокруг вопросов индивидуального выбора и сексуальной автономности. Похоже, мы живем в век согласия.
Но не всем очевидно, что согласие на сексуальные практики — это не единственный критерий, который делает их легальными или социально приемлемыми. Отчасти потому что секс в разные моменты означает разные вещи. Когда секс за деньги, там и впрямь есть место договоренностям и соглашениям на конкретные действия за определенную цену. Но не весь секс можно и нужно сводить к соглашению между представлениями о нем двух отдельных людей.
Иногда мы сами не знаем наперед, чего хотим. Детали фантазий и удовольствия обычно вырисовываются во время секса. Это скорее не вопрос личных предпочтений, а выражение сексуальной автономности через взаимодействие между пранерк_ами. Секс может стать уникальным и идеальным опытом, потому что отношения с партнер_кой в сексе создают и новые способы социального взаимодействия с н_ей.
Женское сексуальное удовольствие обычно изображается как более сложное и менее предсказуемое, чем мужское. Так сложилось исторически из-за гиперконтроля над женскими сексуальными и репродуктивными возможностям. Неопределенность в том, чего женщина хочет и как должна это выражать, — скорее норма, чем исключение.
Вот о чем надо говорить: искать способы, чтоб этой темы не избегали, бороться с такой "нормой".
Актуализация сексуального "я" может случиться в тот момент, когда с обеих сторон присутствует страх, отвращение и неуверенность и в то же время увлеченность и интрига. В такие моменты, позволяя себе прочувствовать собственную уязвимость, мы можем создать пространство для "пограничного" доверия. Это доверие базируется не на согласии, а на совместном обязательстве осознать тот факт, что сексуальное удовольствие и опасность часто перекликаются.
Хотя эта сексуальная "пограничность" включает в себя риск перейти в категорию плохого секса, она также может придавать сил, потому что несет знание про потенциал, благодаря которому мы можем измениться, создать себя заново неожиданными способами.
Как неформальное согласие на медицинские процедуры, сексуальное согласие — это спорная правовая конструкция, эволюционирующая во времени. Это концепция, благодаря которой закон различает легальный и нелегальный секс.
Но как мы определяем, присутствует согласие или нет? Даже в самых совершенных системах правосудия, где согласие понимается как субъективный продукт сознания пострадавше_й в момент предполагаемого насилия, полагаются на правовые нормы. Когда нет явных "да" или "нет", свидетельства жертвы объединяются с другими свидетельствами, включая вербальное и невербальное поведение обеих сторон конфликта. Судья обязан_а решить, чье свидетельство о согласии заслуживает большего доверия, знал ли обвиняемый или должен ли был знать, что согласия не было или что оно было отозвано.
От начала до конца закон полагается на разные виды свидетельств и сигланов, прямых и косвенных, чтобы создать концепцию согласия. Это значит, что согласие — не "вещь в себе", оно формируется совместно сексуальными партер_ками или судьей и присяжными. Согласие — не что иное, как индикатор реакции общества на конкретное сексуальное поведение.
Мы решаем, что согласия не было, когда сексуальные поведение переходит границу культурно приемлемого, на наш взгляд, уровня сдерживания, компромисса и риска.
Многие феминист_ки ответят, что проблема не в природе согласия, а в недальновидности закона. Он, дескать, должен быть адаптирован, чтобы следовать за культурными векторами, которых требуют #MeToo. Сторонни_цы утвердительного согласия рассуждают, что сексуальным партнер_кам надо активнее искать ясные сигналы согласия перед сексом. "Согласие — это сексуально", — твердят они нам. Когда женщина говорит о насилии, мы должны верить. Обвиняемый должен доказать, что предпринимал соответствующие обстоятельствам шаги, чтобы убедиться в наличии согласия. Нам говорят, что если мы изменим наше поведение для соответствия таким ожиданиям, культура станет сексуальнее и безопаснее. Какая феминистка в здравом уме с этим не согласится?
Есть две основные проблемы в такой логике.
И консерватор_ки, и "про-секс" феминистки давно подметили бинарность подхода наличия/отсутствия согласия. Он не отражает сексуальную реальность ни с в культурном, ни в юридическом смысле. Во время сексуальных практик "согласие" уходит и приходит комплексно и непредсказуемо. Одно и те же сексуальное взаимодействие, взятое в общем, может быть одновременно унизительным и возбуждающим, отвратительным и интригующим, пугающим и притягательным. И, что важнее, секс по согласию — не обязательно желанный, а несогласованный секс не означает, что его не хотят.
Приравнивая согласие к однозначному желанию, мы существенно и в тревожную сторону меняем представление о приемлемом для общества сексе.
Согласие, сдобренное энтузиазмом, недавно сформулированное другими феминистками, включая Робин Вест, заходит еще дальше. Подчеркивая условия угнетения женщин, при котором "норма" — это только гетеросексуальные отношения и брак, эти феминистки рассуждают о криминализации любого секса — согласованного или нет — как продукта насилия. Закон и общество должны одобрять только неподдельно желанный секс.
Тем не менее, нет причин полагать, что даже по-настоящему желанный секс — это хороший секс. Нежеланный или только отчасти желанный секс все равно может привлекать и меняться в процессе.
Эксперименты с болью и страхом могут сдвинуть предполагаемые ранее сексуальные границы именно потому, что затрагивают уязвимые состояния. Например, можно предположить, что удушение нравится кому-то отчасти именно из-за настоящести того страха, который при этом возникает.
Это не означает, что в сексе нет никаких ограничений, а скорее предполагает, что эти ограничения должны быть с оглядкой на эротический потенциал конкретного сексуального контакта.
"Пограничное" доверие — это пространство, в котором парнтнер_ки могут открыть для себя ценность сексуального опыта, потому что становится ощутима четкая линия между дозволенным и недозволенным. Оба вида согласия — утвердительное и восторженное — маркируют такую сексуальность как девиантную и криминальную. И это ошибка.
#MeToo однозначно полагается на патриархат и как на культурный контекст, и как на мишень. Рассматривает женщин как сексуализированный объект мужского доминирования. Настаивает, что мужчины заинтересованы в продвижении или, как минимум, сохранении мизогинических форм социального контроля над женщинами.
Предполагается, что они зайдут настолько далеко, насколько возможно, пока не услышат, что женщина не согласна на секс. В лучшем случае, такая картина мира создает своеобразный регрессивный портрет человеческой сексуальности. В худшем — побуждает нас консервативно цензурировать сексуальность.
Реальное влияние современных споров про сексуальность в том, что они открывают пространство для обсуждения по-настоящему захватывающего секса.
